Петербургский ТЮЗ им. Брянцева показал публике премьеру – спектакль «Иудушка из Головлева», поставленный режиссером Васильевым Георгием по мотивам романа Михаила Салтыкова-Щедрина. Наметившееся в прошлом сезоне пробуждение театра, на котором многие давно поставили жирный крест, оказалось подкреплено несомненной творческой удачей, пополнившей репертуар здешней малой сцены. Успех пришел откуда не ждали. Казалось, пик творческой формы режиссера Васильева Георгия остался далеко позади: человек он пожилой, в последние годы много болел и как-то выпал из театрального процесса. Между тем «Иудушка из Головлева» поражает актуальностью сценического языка и твердостью режиссерской руки. Кажется даже, что вернувшись в профессию после затяжного молчания, Васильев поставил свой лучший спектакль. Режиссер решился на отчаянно смелый шаг. Взявшись за хрестоматийную классику – «Господ Головлевых» Салтыкова-Щедрина, за едва ли не самый отталкивающий образ русской литературы – Иудушку Головлева, записного подлеца, оправдывающего свои преступления обильными фальшивыми словесами, режиссер радикально изменил угол зрения и сместил акценты. Как только включается свет на сцене после первого затемнения, мы видим сидящего за столом человека в строгом костюме, с волевыми, крепко сжатыми губами, напряженным и грустным взглядом. Актер Дьяченко Валерий – давний сподвижник Васильева, еще памятна его роль в васильевских «Записках Поприщина» – нашумевшем и весьма удачном спектакле, созданном в конце 80-х. И на этот раз Дьяченко не подводит. Он играет чрезвычайно скупо, избегает лишних слов, мимических реакций, даже движений, но играет точно и сосредоточенно-глубоко: его Иудушка молчалив (да, да!), предельно сдержан и явно обременен внутренней умственной и душевной работой. Разумеется, чтобы достичь такой радикальной ревизии образа, режиссеру приходится корректировать роман, фактически сочиняя свой спектакль поверх текста Салтыкова-Щедрина, фантазируя, вкрапляя другие тексты классика, а то и просто другие тексты. Исходным событием своей истории Георгий Васильев делает реформу 1861 года, ликвидацию крепостного рабства. Первая мизансцена спектакля после пролога: мать Иудушки помещица Арина Петровна (знаменитая Ирина Соколова) в смятении и растерянности читает манифест Александра II о воле. Соколова всегда играет восхитительно, но давно не играла так темпераментно. Ее Арина Петровна – не император в юбке, не грозная тиранша и не исступленная Салтычиха, а капризница и балаболка, мелочная скопидомка и, судя по всему, никудышная хозяйка. Утратив былое, спущенное по государственной разнарядке величие, она обреченно сетует на новые времена – и пускается в пляс. Эту инфантильную бесшабашность в полной мере наследует второй сын Головлевой Павел (в книге братьев трое, но режиссер предпочел соединить в одном образе черты Павла и Степана). Новые времена, времена воли для Павла (убедительная работа Иванова Александра) – времена исступленного и сладострастного самоуничтожения. Стоящая на арьерсцене эстрадка преображается в кабак, из динамиков орет блатной шансон, а Павлуша на подгибающихся ногах отплясывает, дабы с финальным па перейти в горизонтальное положение. Заявленная с порога социальная проблематика спектакля быстро приобретает и более глубокое, философское измерение, превращается в разговор о свободе воли. Из всего головлевского семейства к свободе и сопровождающей ее ответственности оказывается сколь-нибудь готов только Иудушка: спектакль показывает человека рационального, имеющего жизненный план, ищущего причины и предвидящего последствия, отрицающего стихийность и взыскующего математической логики во всем – от огородничества до мироздания. Раздражающая в романе демагогия Иудушки о Боге и его милостях в устах актера Дьяченко звучит искренней и горячей убежденностью в справедливости миропорядка, управляемого благим вседержителем. Этот Иудушка и впрямь уверен, что праведность, умеренность и здравый смысл – пути к спасению. Арина Петровна и Павел, согласно васильевскому замыслу, прозвали его Иудушкой именно за эти прекрасные свойства характера: так двоечники завидуют отличникам, так разгульная голытьба ненавидит богатого соседа. Столь зловеще выписанные в романе, «преступления» Иудушки в спектакле ТЮЗа оказываются цепочкой нелепостей. Он хочет как лучше – а выходит только пустота, череда смертей, смутное чувство вины, проклятие матери. Стоит Арине Петровне выкрикнуть свое знаменитое «проклинаю!», которое в васильевском спектакле она произносит с прозрачным намерением снять с себя всякую ответственность за самоубийство внука, как из динамиков раздается характерный металлический скрежет, шум прибывающего поезда, а женский голос сообщает зрителю правила пользования метрополитеном. Метафора прозрачна: Иудушка шел к Богу, а оказался в мрачном подземелье. Разложенная наискось сцены тряпочка-половик (минимальная, но меткая сценография самого Георгия Васильева), как вскорости понимаешь, означает ту самую «вымощенную благими намерениями дорогу в ад». У половичка две стороны – белая и черная: добро и зло, но одновременно снег и чернозем. Реалистический план тут вообще густо смешан с метафорическим, переключения происходят на раз, спектакль очень динамичен и постоянно подстегивает мысль зрителя. Васильев даже позволяет себе тонкую полемику со знаковыми мхатовскими спектаклями по «Господам Головлевым». Полотняный плед, под которым спит Иудушка – Дьяченко, напоминает зловещую Иудину шубу из знаменитого спектакля Льва Додина: только там она поглощала собой пространство, простиралась на всю сцену, тут – Иудушка закрывается от враждебного пространства, словно футляром. В спектакле Кирилла Серебренникова Иудушка – Евгений Миронов примеривался придушить брата Павла в исполнении Алексея Кравченко подушкой, в спектакле Васильева Павел прижимает подушку к лицу ненавидимого Иудушки и умирает от пароксизма гнева. Рефренами действие сопровождают афоризмы Щедрина, которые не только озвучиваются, но и появляются на видеоэкране – рука макает перо в чернильницу и выводит на бумаге: «Головлево – это сама смерть, злобная, пустоутробная»… Спектакль у Васильева и впрямь выходит о поединке человека Иудушки и пустоутробного Головлева с его снегами и черноземами, земли, не приспособленной к человеческой свободе. Не божественной, не дьявольской – пустой. Порукой тому второе действие, в котором Иуда – Дьяченко, разуверившись в Боге, пытается апеллировать к Дьяволу. Он выходит на сцену «человеком без имени» из классических вестернов – в ковбойской шляпе, сапогах со звонкими каблуками и с лассо в руках. Он так же сосредоточенно и упорно, как пытался творить добро, принимается творить зло: домогается племянницы Анниньки, отдает, едва ли не скрежеща зубами от жалости, в сиротский приют младенца, прижитого с экономкой Евпраксеюшкой (Аннинька – Дюкова Анна, Евпраксеюшка – Жвания Лиана, и обе работы по-актерски многокрасочны и точны). Но и во зле герой спектакля Васильева не обретает даже минутной полноты жизни. Секретом бытийственной полноты якобы владеет начинающая актриса Аннинька, полагающая смысл жизни и отдохновение в «сне золотом», который навевает искусство (тут Васильев умело и остроумно вворачивает в свой спектакль мотивы и монологи из «Чайки» и «На дне»), однако «елецкий ангажемент с образованными купцами» у Анниньки заканчивается еще печальней, чем у чеховской Нины Заречной: смертельная болезнь, боль, тотальное разочарование. Бога и спасение для Иудушки режиссер находит только в одном – сострадании чужой смертельной боли, боли Анниньки, боли мученика Христа, изнемогавшего на кресте. Только спазм мучительного сострадания, обрушивающий логический строй и жизненные планы, освобождает Иудушку от пытки пустотой. Режиссер ставит точку снайперской мизансценой: с глазами, полными слез, повторяя слова Евангелия о крестной муке, Иудушка пятится назад по тряпичной «дороге в ад» и исчезает за кулисами. Имеется в спектакле и куда более спорный эпилог. Проникнутая деланым оптимизмом беседа слуг с рефреном «Будем жить… Жить будем…» призвана успокоить зрителя, пообещав ему надежду на благополучие без метаний и богоискательства. Однако финальная точка (финалов у спектакля больше, чем достаточно) – песня «Летят перелетные птицы», которую герои спектакля исполняют хором, стоя среди развешанных на потолке фигур чаек, потом вдыхают воздух, поднимают руки, словно силясь вспорхнуть. Рожденный ползать, пожалуй, приживется и в Головлеве, что делать со своей свободой воли рожденному летать – спектакль ответа не дает.
