Мария Сизова, Блог ПТЖ, 18.05.2019
Есть в русской литературе тексты мистические, и есть авторы, наделенные по жизни определенной биографической «чертовней». И чем больше художник, тем сложнее строятся отношения в его бестиарии, тем острее эту разницу чувствует человек создающий. «Вы знаете, как смеются ангелы? Это позорные твари, теперь я знаю — вам сказать, как они сейчас рассмеялись?» (В. Ерофеев, «Москва — Петушки»). Бесконечный спор черта и Бога на лезвии ножа, за которым ужасно интересно наблюдать, а работать еще сложнее. Потому что перед нами не социально-бытовые, а устремленные вверх трансцендентные искания человека. Пьесы Константина Стешика однозначно такого рода. Кто-то из критиков называет его продолжателем идей мистического реализма, возникшего в Латинской Америке и процветающего в румынском кинематографе; кто-то сопоставляет его пьесы с полотнами сюрреалистов, особенно Магритта. Неслучайно в афишах двух петербургских премьер Стешика («Время быть пеплом» Натальи Лапиной и «Спички» Артема Устинова) используются сюжеты магриттовских картин.
Странное мистическое двоемирие присутствует в работах драматурга всегда. Словно бледное отражение, проглядывает сквозь зеркало реального мира жутковатое корявое «нечто»: «и хохочет, и хохочет, будто кто его щекочет». Потустороннее пугает, но не отталкивает читателя. Оно прорастает сквозь героя, являясь его оборотной стороной, не полярностью, а неотъемлемой частью, чрезвычайно манкой при этом. И бедный маленький человечек, ошарашенный знанием собственного могущества и бессилия одновременно, живет и действует с внезапным осознанием этой огромной силы, тянущей «туда», а не «оттуда».
«Спички» продолжают традицию жутких сказок на каждый день, главный герой которых, по сути, собирается покончить с собой, а весть текст пьесы — долгое «потому что». Потому что Толик затюкан жизнью до основания. Потому что он женат, но не любит Надю. Потому что он хочет девушку и даже, наверное, тайно встречается с ней, но не может менять привычный уклад, потому что ребенок — дочка Дашка, главный слушатель и фанат папиных историй про страшный лес с волками, сучьями и охотниками. Все, что остается Толе, — или самому умереть, или выжечь мир до основания. Привычные методы решения проблем уже не работают, потому что мир, в котором герой живет, тоже какой-то странный: сумеречный, зловещий, полный знаков, теней и предсказаний, как в Толиных притчах.
Вот и начинается спектакль с того, что к микрофону выходит одинокий охотник (Дмитрий Ткаченко), он же Толя, он же папа, он же друг и любовник, и тихо-тихо под убаюкивающий мотив рассказывает страшную сказку, высыпает рюкзак спичек, щелкает пальцами и призывает тетку с собаками. Собачница Татьяна Александровна (Мария Соснякова) — с одной стороны, вроде бы обычная скандалистка, желающая время от времени потрепать ближним нервы, с другой — смерть, желающая забрать Толю всего целиком. Она максимально условно выгуливает максимально условных собак — тапочки-щеночки на правой и левой ноге. Условно убирает условные окурки и зловеще поглядывает на жертву. Словно от сквозняка, но мистически-тревожно хлопают двери серой трапеции, которая обозначает улицу, комнату, больницу. Недолгий шум будит тени — людей с волчьими головами, возникающих время от времени в мизансценах в качестве волшебных помощников, которые выносят гитару, расставляют чучела бумажных голубей и делают прочую вспомогательную работу. Предметный мир появляется лишь в финале, в момент окончательной гибели главного героя. Все остальное время пространство, благодаря сумеречному свету, напоминает чистилище, по которому мечется от человека к человеку Толя.
Первая остановка — встреча с другом Максимом (Никита Марковский) — чудиком, по совместительству мужем Маши. Максим то ли догадывается о тайном романе Толи, то ли просто по жизни очень тревожится и умирает так же стремительно, как и появляется в первой сцене, вываливаясь из серой двери с объятьями, распростертыми навстречу другу. После него остается телевизор, который чрезвычайно важно забрать из больницы. Об этом напряженно и тревожно сообщает Толе Маша (Анна Слынько), тайная любовь героя и хороший друг. И ровно в тот момент, когда Толя влетает в больницу, происходит одна из ключевых сцен спектакля: встреча с соседями по палате — жуткими черными тенями, может, людьми, может, чертями. Корчась и ползая, Хилый и Дед рассказывают Толе о последних, ничем не примечательных днях Максима. Они тянут героя вниз, словно зазывая в преисподнюю, но и здесь Толя выкручивается, как и в первой сцене с Собачницей. Бежит навстречу жизни в своем жутковатом осеннем марафоне и буквально натыкается на Антона (Федор Федотов) — соседа, попутчика в экзистенциальных исканиях и начинающего алкоголика. Он угловат, обаятелен и комично неловок в попытке отвлечь друга. В отличие от Толи, его философия жизни менее витиевата: «не везет нам в смерти, повезет в любви». В финале спектакля пунктирно именно это и случается — Маша уходит к Антону буквально сразу после похорон Толи. Эдакое се ля ви.
Маша — последняя роковая остановка Толи. И в пьесе, и в спектакле это одна из наиболее разработанных линий. Именно с Машей он в последний раз натыкается на Татьяну Александровну и гибнет от ножа. Только в пьесе Толя соблюдает цикличность собственного бега и уже раненый приходит читать страшные сказки маленькой девочке, которая не говорит ни одного слова, но абсолютно точно его ждет. Ждет — значит любит. И Толя ее любит, потому-то и не уходит из семьи. В постановке эта линия ретушируется, уходит на второй план. Толя становится абсолютным романтиком — русским Байроном. Он кружится в погоне за счастьем, вступается за любимую, гибнет. А Маша помнит его после смерти и стойко охраняет сон Дашки. Звучит «I will survive» Глории Гейнор. Маша читает последнюю страшную сказку. Цикл замыкается.
