Евгений Хакназаров, газета "Культура", 24.11.2023
Чеховская пьеса-шутка появилась в соразмерном действию камерном пространстве Малой сцены петербургского Театра юных зрителей. Устроители спектакля — еще те хитруны, умеющие обработать зрителя перед спектаклем: минут десять перед действием собравшиеся претерпевают пытку мерно падающими в уши заунывными музыкальными звукоизвлечениями. Так что мимолетная тишина, наступающая непосредственно перед выходом актеров, уже воспринимается как дар небес и избавление. Но тишина эта недолговечна и сменяется комедийной бодростью.
«Черно-белый водевиль» — это определение, данное режиссером. Действительно, актеры действуют на сцене с преувеличенной фактурой, вычурно и гротескно (точно по тексту оригинала — «ломаки, кривляки», хоть Чехов эти определения адресовал лишь прекрасному полу). Композитор Андрей Алексеев украсил действие музыкальными номерами — куплетами, выполненными в разных жанрах, от романса до танго, хоть артистам было не всегда легко петь под минусовую фонограмму. Но режиссер пошел дальше — сам получившийся в итоге водевиль стилизован под пластику и эстетику немого кино. Пусть действующие лица вполне себе произносят реплики, но черно-белый грим (глубокие «кладбищенские» тени и выбеленные лица) и проживание исполнителями ролей на сцене как в кадре не оставляют сомнений: перед нами — фильма, как было принято говорить на заре кинематографа.
Впрочем, титры немого кино присутствуют и здесь: на белом заднике, где также по воле замысла постановщика появляются живые орнаментальные элементы и дагерротипные силуэты персонажей, порой цитируются ремарки, поясняющие публике, какой очередной предмет в гостиной вдовушки Поповой громят главные герои, — у Чехова действие происходит не так экспрессивно. Все вместе составляет весьма эстетичную среду, одновременно избыточно декоративную и лаконичную. Тем более что из обстановки на сцене только лишь волосатый пуф-лежанка, скульптурная медвежья голова, заменяющая портрет покойного Николая Михайловича Попова, да пара револьверов. Излишне говорить, что все декорации также являют собой слиянье черного и белого.
Чем лаконичней обстановка, тем больше трудится актер, — старый театральный закон. «Медведь» Ильи Архипова требует от исполнителей синтетичности: драматическим актерам нужно не только лицедействовать, но и петь и плясать. Хореографу Никите Борису явно пришлось расстараться: диапазон телесного языка артистов простирается от экстатических конвульсий до ядовитой сексуальности ар-нуво. Исполнители свое отработали по полной — тем более что не все в спектакле пошло по Чехову.
Классики — люди коварные, у них далеко не все нужно принимать «в лоб», как написано. Вот и «Медведь» абсолютно точно вещь с начиночкой. И ситуация здесь коварна вдвойне, ведь начинка эта — пустота. Вопиющая, манифестирующая. Программная, если хотите. Пустота, разбавь которую каким-то подтекстом — и уж «Медведь» потеряет себя, перестанет быть чеховской вещью. Таким, каким его видел Антон Павлович. Простите, но дальше немного абсолютно необходимого литературоведения.
«Медведь» написан Чеховым в феврале 1888 года. Что это было за время и кем был тогда 28-летний Антон Павлович? Уже написаны «Цветы запоздалые», «Драма на охоте» и «Иванов», но писатель по-прежнему числится легковесным юмористом. На дворе, если изъясняться языком советских учебников истории, период мрачной реакции, завинчивание гаек после убийства Александра II, карательная цензура, ограничение свобод и крайняя подозрительность ко всему, что не в идеологическом мейнстриме. Корпус «массовой» русской литературы той поры перегружен наставительно-дидактическими произведениями, чьи авторы в большинстве своем сгинули к нашему времени в самые нижние круги каталогов академических библиотек. Как и положено глубокому мыслителю, Чехов раздражен, он задыхается. Не буду голословным, позволю себе опереться на мнение известного исследователя творчества Чехова (и, к слову, в свое время директора Ленинградского государственного института театра, музыки и кинематографии) Георгия Бердникова, который еще в январском номере журнала «Вопросы литературы» за 1985 год писал, что претензии критиков сводились «к утверждению, будто творчество Чехова поверхностно, односторонне, то есть недостаточно правдиво. Упрекали ли его за «анекдотичность», критиковали или хвалили за эскизность, мимолетность изображаемого, хвалили или ругали за безыдейность («бестенденциозность»), речь шла именно об этом — о неумении или нежелании Чехова глубоко вдумываться в действительность, изображать ее существенные стороны».
Разумеется, это было несправедливо. Но до главных чеховских произведений еще были годы, а пока молодой писатель может только подлить масла в огонь. Безыдейный? Что ж, вы правы — получите «Медведя», это чистое бездумное развлечение. Нате, возьмите, так сказать.
Вот такова чеховская пьеса-шутка. Илья же Архипов наполнил спектакль своим смыслом, вырвав «Медведя» из исторического контекста, о котором нынче мало кто задумывается, и таким образом отказывая писателю в значимости его нарочитой безыдейности. В результате от Чехова осталась лишь оболочка. Нет, судя по эстетическому осмыслению постановки, и оболочки не осталось. Так что следует признать премьеру вещью вполне самобытной.
Режиссерское прочтение «Медведя» напрямую отсылает зрителя к библейскому преданию об искушении Змием Адама и Евы. Слуга Лука в исполнении Владимира Чернышова просто-таки подталкивает свою хозяйку пуститься во все тяжкие, а своенравного соседа-самца — к решительной атаке вдовствующей твердыни. Если чеховский слуга играет в пьесе второстепенную роль, то на тюзовской сцене он едва ли не на авансцене с начала и до конца. Владимир Чернышов служит в ТЮЗе имени Брянцева больше тридцати лет, у него много театральных работ и еще больше кинематографических, он увенчан самыми разными премиями. Его Лука — инфернальная сводня, пусть и облаченная в белые одежды: нарочитый словоер (то самое «извольте-с», например) превращается в змеиный свист, который, впрочем, по мере падения усваивают и остальные персонажи. Помещика Григория Степановича Смирнова играет стремительно вошедший в моду актер Дмитрий Ткаченко, парадоксальным образом сочетающий брутальность и вирильность с некоторой жеманностью. Очень хороша и даже прекрасна вдовушка Елена Ивановна Попова в исполнении Екатерины Бездель. Актриса очень молода, ничем особо до сих пор не успела отметиться. Тем радостней ее несомненный успех в образе зрелой и жаждущей женщины. Манерность, вычурность, кажущаяся избыточность красок характера (даром, что перед нами черно-белый водевиль) — все здесь приятно глазу, все убедительно, ни обо что не спотыкаешься. И, конечно, обилие гэгов и комикования, что присуще всем персонажам. Спектакль настроение повышает, это уж точно.
Но, при всех добрых словах в адрес исполнителей, самую большую благодарность принесу художнику по свету Татьяне Яцюк и особенно художнику по костюмам Алене Песковой. Безукоризненная, точная работа, которую нужно видеть. Игра света, акценты деталей, блеск этой черно-белой истории никак не второстепенны в успехе спектакля (а я уверен, что «Медведь» станет популярным). На мой взгляд, только одно снизило впечатление — финальный титр «Бурные аплодисменты» это все-таки дешево. А Чехов дешевым не бывает никогда. С другой стороны, как выяснилось, на сцене и не Чехов вовсе. Тогда не стоит придираться.
И еще одна особенность. Новый спектакль кажется очень уместным именно здесь, именно в этом месте. Брянцевский ТЮЗ находится в том самом месте, где императорский Петербург уже закончился, а мещанский еще не наступил. Вокруг здания театра — обширный парк, который вполне сойдет за окрестности поместья вдовушки Поповой, а дальше полно истинно питерских заведений разного пошиба, которые могли бы посещать и манерная помещица, и неотесанный барин-медведь, и хитроумные слуги. Выйдя после короткого, на 50 минут, представления в промозглое петербургское межсезонье, у вас будет еще достаточно времени для того, чтобы устроить тематический прогулочный аттракцион, окончательно поднимающий настроение. На заметку московским культурным гостям.
