М. Заболотняя, (с) http:post.scriptum.ru
Ускорение Волкострелова. Преодоление сквозь накопление. Слова – это функции, слова – это сигналы и «новодрамская» механическая читка приобретает новое смыслообразующее свойство. Семиминутные пьесы Вырыпаева работают только во взаимосвязи — вместе и в совкупности они что-то договаривают. Идет поток жизни, и на каждом новом витке текст работает по новому, возникают параллельные реальности. Эта постановка совпала с российской премьерой фильма «Танец Дели». Еще раньше Вырыпаев поставил свою пьесу на сцене «Театра Народовы», о которой Яцек Вакар писал о «потрясающем эффекте» подлинности, парадоксально порожденном на стыке экзальтированных актерских реплик, жестов и звуков.» Экзальтации в спектакле Волкострелова нет. И музыки нет. И мелодрамы тоже нет. Открывшаяся картина – это узенькое стерильное пространство с двумя стульями и дверью – помимо милой медсестры, сидят две женщины и монотонно – апартом, говорят о только что умершей матери одной из них. Дежурная медсестра, дежурная улыбка на лице девушки, дежурные слова подруги… ПОЖИЛАЯ ЖЕНЩИНА. Катя…. К сожалению все очень плохо…. Твоя мама умерла. ЕКАТЕРИНА. Уф! Это так странно, ощущать. Не знаешь даже, как реагировать. ПОЖИЛАЯ ЖЕНЩИНА. Я сама хотела бы помочь тебе, но чем? Я с тобой, ты понимаешь, ты знаешь это. Но, что же делать? ЕКАТЕРИНА. Да странно. Вроде бы такое страшное известие, а нет ощущения ужаса. Я вообще ничего не чувствую. Я вот слышу, что ты сказала, я понимаю, да. Я получила известие, – у меня умерла мама. Но, что же делать? Я даже не знаю, как реагировать? Я, наверное, должна плакать? Но мне не хочется. Странное такое ощущение. Я ничего не чувствую. ПОЖИЛАЯ ЖЕНЩИНА. И я тоже очень странно себя ощущаю. У тебя такое горе. Но чем я могу помочь тебе? Я с тобой. Но что же делать? Даже вопросительный знак, как и спонтанный смех героев произносятся в интонации, с какой учитель диктует задачу по арифметике. Смех – не как результат естественного спазма диафрагмы, а его обозначение «ха-ха-ха». Что в этом несоответствии смысла слов и нулевой эмоции? Равнодушие? Исходное событие – смерть матери той, что сидит перед нами с приклеенной улыбкой на лице и говорящей также ровно о своем не/скорбном бесчувствии, – оказывается ложным. Вырыпаев обратил свою мысль на восток и сочинил полипьесу на тему любви и смерти. «Танец Дели» состоит из семи десятиминутных пьес с семью героями. Из названий пьес составляется высказывание в духе дервишей: Каждое движение / Внутри танца / Ощущается тобой / Спокойно и внимательно / И внутри и снаружи / И в начале и в конце / На дне и на поверхности сна. Про смерть можно говорить жизнеутверждающе – недаром, дервиши считают ее началом истинной жизни, шагом к богу. Имея опыт постановки в Театр.Dос. десятиминутки Павла Пряжко «Солдат», Волкострелов мог бы выбрать из «Танца Дели» одну миниатюру, почему бы и нет? Однако он сохранил авторскую логику монотонного и весьма утешительного действа. «Танец Дели» – про сон, откуда являются смыслы бытия и их оборотни. Легко в них заблудиться. Мало кто свои сны помнит наяву, еще меньше – кто может их воплотить в реальности. Но вот героине пьесы – танцовщице Катерине – это удалось, но какой ценой. Какое невыносимое потрясение надо перенести, увидев на грязном рынке Дели столько страдания и боли, чтобы всадить себе в грудь попавшийся под руку раскаленный железный прут. Девушка долго потом лечилась, а в одну прекрасную ночь увидела во сне танец, исполнением которого – уже наяву –она завораживала потрясенных зрителей. Этот таинственный танец и есть главный герой спектакля. Режиссер не соблазнился на иллюстративную раскраску действия, доверив каждому зрителю вообразить свой танец. Такое, если хотите, «В ожидании Годо-2» – все о нем говорят, а он так и не является. В жизни клубящихся иллюзий судьбы как-то оформляются, складываются, обрастают сюжетами, по сути, повторяя в разных комбинациях одни и те же события и реакции на них. (Об этом, кстати, одноименная пьеса Вырыпаева, поставленная недавно А. Баргманом в «Приюте комедианта»). В этом театре актеры меняются ролями без оглядки на «правду жизни» (мать в одном случае может быть моложе дочери), и потому так остроумно и логично пространственное решение спектакля. Зрительским потоком на входе управляет капельдинер, указывая каждому путь. Поначалу на это не обращаешь внимания, но, оказавшись в небольшом пространстве, с удивлением обнаруживаешь людские потери. Исчезла дама, с которой мы коротали время перед спектаклем на лестнице, и не одна она. Пропала добрая половина тех, кто был с нами. В крошечном помещении несколько рядов подходили почти вплотную к занавесу, которым служили белые жалюзи. Ни о каких кулисах, рампе и прочей театральной «мишуре» и помыслить невозможно. Лишь к середине действия, когда услышишь в пустоте «за действием» шорохи и чей-то смех, догадаешься об «обратной стороне» спектакля. Только тогда воображение нарисует вид сверху: игровой квадрат, разделенный пополам стенкой, и фланги со зрителем… Актеры играют пьесы попеременно, переходя с одной половины квадрата на другой, транслируя «живой план» одного полушария на закрытые жалюзи другого. Так что семь новелл в буквальном смысле слова живьем не увидеть. Надо прийти на спектакль как минимум еще раз и попасть на другую сторону. Впрочем, очередность видео с живым планом не создает каких-либо неудобств в восприятии столь необычного действа. Так и в жизни, о ее изнанке судишь лишь по косвенным признакам. И пребывая в фальшивой ситуации, питаясь домыслами, легко проскакиваешь собственную жизнь. Картина бытия и есть многосоставной пазл, который можно представить лишь ментально. И каждый миг, каждое понятие (не знаю, как насчет «дважды два») всегда имеют темную сторону своего значения. А смерть все время будет стоять за дверьми, из которых семь раз явится пред героями ангелом смерти прекрасная медсестра. Автоматическая речь танцовщицы, чей танец в результате станет символом внутреннего очищения, знаком жизненного пути, и отношения между людьми – все морок. Вариативность сущего в минипьесах, проигрывающих возможные типы рефлексии на события, опирается на философскую посылку, которую зритель, как Кай во владениях снежной королевы, получает из ледяных кубиков. Этот спектакль надо разбирать, как шахматную партию: тут невинная, ничего не значащая фраза, как жертва пешкой, предвещает шах и мат на пятом ходу игры. Спектакль можно рассматривать и как музыкальные вариации. Вот проиграли тему «она в отсутствии любви и смерти». Явился он – Андрей, чужой муж. Только что она искусственно хохотала от предположения приятельницы, что у них с Андреем роман, и тут же – с места в карьер – признание Андрею в любви. Во время танца в Киеве, увидев Андрея, она сразу поняла, что любит его. Бесконечные переключения следуют одно за другим. Реакция молодого человека внятная: он любит свою жену и детей, но уже в следующей сценке, узнав, что мать Кати умерла, он признается, что любит и всегда любил только ее – подмена реакций в пересекающихся обстоятельствах, отменяет чистоту эмоции. Бесконечные помехи – и философия большой любви и счастья, которая не совместима, как выясняется, с жизнью. Постоянное несовпадение видения и восприятия происходящего рождает взаимное непонимание и ошибочную неприязнь близких людей. Как признать собственные ошибки, заблуждения, как это понять, какие шоры надо снять, чтоб понять другого? Приняв новую веру, девушка пошла по жизни к счастью и любви, которые по ее убеждению, не зависят от обстоятельства. Не суть важно, что любимый имеет семью, жену и дочь – это все за скобками – но именно это и становится камнем преткновения в отношениях героини с матерью, возлюбленным, подругой… Время индивидуальностей прошло. Пора с этим смириться. Отношения вылупливаются не быстро, исходное событие оказывается ложным, не ключевым, фантомным, как и боль, которую переживет однажды героиня и которая преобразит ее в тот самый танец. И в приемном покое, в момент смерти матери, где впервые, как бы между прочим, упоминается ее танец, который она – танцовщица и дочь умершей – исполняла в Киеве. В следующей пьесе, там же, с той же услужливой и вежливой медсестрой, мать и дочь, как в обратной перспективе, выясняют отношения, не слыша и не понимая друг друга. Для матери жизнь несчастна изначально, и ее непримиримое отношение к танцу, возникшему из чужих страданий, как и любовь к чужому мужу – неприемлемы. Для дочери танец и любовь – суть счастье, не зависящее от обстоятельств. Потом – самоубийство обманутой жены и муки Андрея, предавшего семью… И так до самого конца, то есть до момента, когда уже не останется в живых ни матери, ни Андрея, ни самой танцовщицы (инфаркт!), ни балетного критика, через танец понявшей, что она прожила чужую жизнь… А медсестра, как ангел смерти над вечным покоем, расскажет выжившей жене свою версию событий, про мужа и балерину, умерших у нее на руках, и, конечно, про танец Дели. И из всего этого сумбура воображение зрителя сочинит нечто уникальное и загадочно прекрасное, – то, что так и останется за кадром. Танец Дели. В спектакле, как в коллайдере, для обнаружения истины, невидимой частицы Бога, разгоняются, а затем разбиваются слова и фразы. Слова-фразы, как пра-жесты, уводящие нас в бессмертие. Видимо, стереотипы, которые липнут к человечьему языку, можно очистить только так. У Волкострелова танец тишины преобразил театр переживания в театр просветления. Черно-белый мир молодого человека. Приемный покой, как знак смерти, открывающей дверь в неизведанное. И зритель тут, над вечным покоем, чтобы увидеть путь к истине и задать себе вечные вопросы. Зачем мы живем и что такое счастье? Счастье-любовь – это объективность? Нирвана, облаком висящая над событиями и обстоятельствами, в том числе, и предлагаемыми. Кто-то обстоятельства предлагает, все ниже и ниже пригибая нас к земле. Пусть будет все – и Освенцим, и любовь, и танец, потому что вечность остается в жесте, существующем вне чьей-то жизни. Получается, что ситуации калибруют рефлексы, шлифуя и оттачивая эмоции, а с ними – и диалоги, выхолащивая личности. Надо сбить стереотипы поведения, эту накатанность сущего, чтобы начать чувствовать. Для этого понадобится пантональность. Быт может стать бытием, если откажется от собственных обстоятельств. А танец, как суть, смысл бытия, не достоинство героини: она лишь выразила его жестом, выговорила ту вселенскую боль, которую пережила однажды.
