Марченко Т., «Петербургский театральный журнал». 1997. № 14.
…На улицах суетно. Спешат люди, не глядя по сторонам, не поднимая хмурых лиц. Такие же понурые и хмурые фигуры застыли по стенкам в переходах метро. У одних светлеет неназойливо протянутая ладошка. У других в руках картонки с бледными, корявыми строками — очередной вопль о помощи, никто в эти буквы не вчитывается. Нищие. У каждой беды — своя история, а у всех — общий фон. Не знаю, как вам, а мне пройти по подземному переходу к станции метро «Невский проспект» — тяжкое испытание: хочется завыть с тоски. Зябнет душа. И жаждет она отогреться хоть в иллюзорном тепле — если оно напомнит о том вечном, что словно затаилось, ушло на дно жизни. Впрочем, в этом случае надо не спускаться куда-то, а, напротив, вознестись. На 5-й этаж, малую сцену ТЮЗа, где изредка идет спектакль «Старосветские помещики» по Н. Гоголю. Ах, этот легендарный 5-й этаж! Когда-то, в театре З. Корогодского, он был любимым местом, где собирались близкие театру люди — и стар и млад, чтобы посмотреть, что напридумали-сотворили в своей свободной фантазии актеры. Этакая творческая вольница, где так легко и радостно дышалось и актерам, и их поклонникам, а сами показы не подвергались строгому «обилечиванию»… Теперь — иные времена. В небольшом помещении стоят ряды настоящих театральных кресел, а впрочем, играют все тут же, «на полу», актеру до зрителей — рукой подать. Хотя сценическое пространство четко ограничено маленьким, почти игрушечным шлагбаумом. Приподымешь его — и окажешься в сказочном мирке двух старичков, где всякая-то мелочь жизни — и всерьез, и так похожа на игру. Удивительно — в этом спектакле очень мало говорят, можно сказать, все фразы наперечет (это при гоголевском-то подробнейшем тексте). Зато каждая фраза — как сольная ария, и от повторения она только полнится содержанием. Вот в который раз покачала головой на невинную проказу своего Афанасия Ивановича маленькая, кругленькая, словно пушистый одуванчик, Пульхерия Ивановна (Ирина Соколова), он для нее — «чистое дитя», и вдруг на каком-то повторе, нечаянно то ли запершит в горле, то ли защиплет в носу — да ведь это же гимн! Гимн любви! А как радуется Афанасий Иванович (Дьяченко Валерий) своим «ловким» шуточкам над наивной по-детски супругой своей — и сапожком-то (когда-то щегольским) притопнет, и расправит полы своего сюртука, а глаз-то с хитрецой, с хитрецой. Кажется, эти двое связаны какими-то невидимыми паутинными нитями: чуть заметное движение одного отдается в другом, они словно танцуют какой-то легчайший танец под прозрачную мелодию. И привычный словесный оборот — «связаны тончайшими душевными нитями» — вдруг становится зримым, бесконечно содержательным, кажется, смотрел бы — не насмотрелся. Повседневная жизнь так бесцеремонно отучает нас от всяких там «тонкостей», а тут — словно милый оазис, полузабытая культура душ — и не элитарно-изысканных, а самых немудрящих и потому щемяще-трогательных. После смерти Пульхерии Ивановны обрывается «танец». Звучат привычные фразы Афанасия Ивановича — но нет на них ответа. И каждое его движение — как незавершенное па в танце, где вдруг неизвестно куда исчезла партнерша. Воплощение счастья, лишившись своей половины, стало воплощением отчаяния. «Кис-кис-кис! — Кыш-кыш-кыш!» — так дружно начинали и заканчивали свой день старики, обращаясь к невидимой нам домашней живности. Окружающий их мир, в отличие от гоголевской вещественной подробности, кажется в спектакле странно пустоватым и неожиданно символическим. Нету дома с низенькими потолками и скрипящими половицами, зато есть старинные напольные часы с остановившимся маятником, часы — дом, часы — «вся мебель»: тут и кладовая для всяческих солений и варений — изделий Пульхерии Ивановны, и комод для ее бесчисленных салфеточек и тряпочек, и за раму этих странных часов заткнуты сушеные травы (несомненно, лечебные, тоже хозяйство Пульхерии Ивановны). И почему-то Афанасий Иванович надрывно таскает эти часы взад-вперед поперек сценического пространства, словно режиссер вместе с художником Э. Капелюшем порешили так отмечать натужный ход времени в этом царстве вне времени. Зато существуют в этом царстве какие-то легкие, летучие предметы: они свисают с потолка в виде металлических полос, подобных деревенскому било, по которым бьют в набат при пожаре, раскачиваются легкой деревянной ладьей-бревнышком — то ли это детские качели, то ли российский образ лодки Харона, уносящей людей в небытие? Кто знает? Только беззвучно застонут железяки под беспомощными руками осиротевшего Афанасия Ивановича, да легко, как деревенский мальчишка, вскочит на лодку-коня Пульхерия Ивановна, но недолго будет одна — примостится за ней вслед и Афанасий Иванович, и поплывут они вместе в вечность. Вот и вся история… Есть в спектакле еще третий персонаж, вернее, два, их играет один и тот же актер —Ивушин Борис. В качестве персонажа реального он вламывается в дом стариков, весь воплощение грубой плоти жизни и ее забот — колоритные казацкие усы, необъятные шаровары, громогласье. И некоторая нарочитая театральность, грубовато разрушающая плетение сценических кружев. В качестве персонажа ирреального он облачен в черный сюртук и цилиндр, лицо его бело и строго, он открывает и закрывает игрушечный шлагбаум, как обложку книги, заключающей в себе это несовременное повествование, он раскачивает беззвучный набат после того, как всё-всё кончилось… Дань театральному приему, сохраняющему единство формы и стиля. «Жизнь их скромных владетелей так тиха, так тиха, что на минуту забываешься и думаешь, что страсти, желания и неспокойное порождение злого духа, возмущающие мир, вовсе не существуют, и ты их видел только в блестящем, сверкающем сновидении». Эти строки Н. Гоголя процитированы в программке. Тишина эта на сцене словно осязаема. В наш век, обуреваемый «порождениями злого духа», так отрадно вспомнить, что есть иные, вечные, неприметные ценности — любовь и верность до гроба. «Они жили счастливо и умерли в один и тот же день…» Дай Бог, чтоб про кого-нибудь из нас смогли сказать такое надгробное слово. P. S. Когда-то по-иному оценивали мы классику. Старосветских помещиков клеймили в учебниках за ничтожность растительного существования. А над чеховской душечкой всласть поиронизировал политический полемист В. И. Ульянов (Ленин). Ценность душевной привязанности, тоска одинокого сердца в расчет не брались — слишком мелко, мол, для нас. А теперь вот со щемящим чувством смотришь на кружевную игру актеров — и что-то несозвучное железному лязгу времени глухо волнует тебя…
