Алексей Киселев, "Афиша", 19.05.15
Камерный спектакль на верхнем этаже ТЮЗа им. Брянцева начинается с нескольких минут бездействия в такой темноте, которую можно встретить разве только в камере сенсорной депривации; в самом деле, все возможные источники света устранены настолько, что совершенно теряется чувство объема и границ не только пространства, верха и низа, но и собственного тела. В какой-то момент из глубины начинает тихонько звучать щелкающе-шуршащее сочинение композитора Дмитрия Власика — по ремарке автора здесь играет музыка, которую слушает персонаж радиопьесы. Однако ни музыку, ни последующие реплики персонажа разобрать невозможно: категорически недовольные зрители уже вовсю шумно и весело обмениваются умозаключениями о современном искусстве.Каждый новый спектакль минималиста-интеллектуала Дмитрия Волкострелова выявляет новые территории как в области театрального искусства, так и на необъятных просторах зрительского невежества. Говорить о первых куда интереснее, но, увы, зачастую вторые настолько неприлично выпирают, что игнорировать их становится невозможным. И если бессюжетное слайд-шоу «Я свободен» вызывает в публике вполне закономерное брожение отсутствием видимого действия, а бесконечный финал «Любовной истории» и атональные импровизации в «Русском романсе» большой частью аудитории воспринимаются откровенной провокацией, то серией постдраматических этюдов «Беккет. Пьесы» Волкострелов, ни на секунду не изменяя себе, умудряется усмирить даже тех (традиционно превалирующих) зрителей, что дебоширили в первые минуты. Этот процесс плавного преобразования становится чуть ли не драматургической доминантой всего спектакля. Формально «Беккет. Пьесы» — это девять впервые переведенных миниатюр ирландского театрального реформатора Сэмюэля Беккета, известного в первую очередь великим памятником абсурдизму «В ожидании Годо». Значимость спектакля еще и в том, что основу его составили неизвестные у нас произведения постабсурдистских периодов драматурга — от наброска для радиотеатра 1961 года до бессловесных опусов вроде «Дыхания» 1969-го и «Квадрата» 1981 года. Волкострелов, однако, не создает напрашивающейся ретроспективы и вместо хронологии акцентируется на разнообразных типах репрезентации, которые эти тексты диктуют: в темноте, с живым планом, посредством кинокадра или ритмической партитуры. Так, начинается все с тихо и холодно произносимых со сцены монологов и диалогов (соседствующих в плане загадочности с опусами позднего Линча), продолжается мультимедийным лоуфай-блоком с телевизорами и микрофонами, а заканчивается уже за пределами малой сцены тем, что на сцене сделать невозможно. Впрочем, третий блок — по желанию зрителей. Волкострелов успешно опробовал трюк со зрительским голосованием прежде — перед бонусным финалом во вполне себе сюжетном московском спектакле «1968. Новый мир»; здесь же внезапное единодушие зала, поначалу настроенного крайне враждебно, оказывается не чем иным, как кульминацией, сообщающей о свершившемся чуде: как если бы на той самой выставке в Манеже Хрущев оборвал себя на полуслове и принялся бы внимательно рассматривать экспозицию. Спектакль не стремится побороть косное восприятие, он на 100 процентов вещь в себе — в этом была бы его суперсила, если бы не беззащитность подавленных поведением публики артистов. Но если не обращать внимания на интонационное сходство всех исполнителей с маниакально-депрессивным Марвином из «Автостопом по Галактике», можно обнаружить простые ритмические и словесные структуры из самых общих выражений, в повторениях всякий раз оборачивающиеся логическим фокусом: о тоталитаризме, о непонимании, об одиночестве, о безнадежной фатальности. В том, как все это выглядит (а режиссер очевидно стремится поставить досконально «по ремаркам»), угадываются и Майкл Каннингем, и Джон Кейдж, и The Wooster Group, словом — антология западного театрального авангарда прошлого века. «Все новое сталкивается с непониманием масс, и так будет всегда», — писал Ортега-и-Гассет сто лет назад. Печально: что русскому ново — европейцу, например, классика. Таким образом Волкострелов практически в одиночку занимается чрезвычайно важной работой — выстраиванием разрушенного моста, восстановлением порвавшейся связи времен, наверстыванием упущенного. Он буквально по стопам исследует конкретную театральную традицию, оттого его опыты во многом окутаны научно-практическим флером. В той же степени глупо было бы винить в непонимании публику, в третьем колене воспитанную на псевдореализме, в какой глупо не возрадоваться неутомимости Волкострелова. К третьему спектаклю в ТЮЗе здесь образовалась уже крепкая постдраматическая мини-труппа под стать собственно театру Post, получившему недавно свое здание на Удельной. Так что есть все шансы, что вскоре в Северной столице появится свой The Kitchen, а нынешние зрители ТЮЗа будут хвастать детям, что ходили на Волкострелова, когда это еще не было модно.
