Евгений Авраменко, «Известия», 22.09.2013
Дмитрий Астрахан поместил героев пьесы Островского в ящик шарманщика Неся ясный и даже лежащий на поверхности смысл, лучшие фильмы Дмитрия Астрахана тем не менее обладают магнетизмом и обаянием. Актерские работы, в которых виднеются комедийные, мелодраматические и прочие подпорки, доносят очень личное актерское высказывание. Объявившись в Петербурге — как театральный режиссер — после многолетнего перерыва, Астрахан привнес в спектакль это свойство своих фильмов. Премьера ТЮЗа вообще будто воскрешает понятие «актерского театра», где право главного голоса принадлежит артисту, а мизансцены и сценография — отнюдь не самодовлеющие — лишь поддерживают его. Режиссер если и прибегает к символическим знакам и прямым метафорам, то лишь для того, чтобы воедино связать эпизоды, одушевленные актерской игрой. Действие прошивает сквозной персонаж Шарманщик. Безмолвный, бомжеватого вида герой Виталия Кононова демонстративно крутит ручку, наигрывая механичную мелодию. Художник Анатолий Шубин оформил сцену так, что персонажи кажутся кукольными обитателями то ли ящика шарманщика, то ли балаганного театра. Почти пустое пространство меняет обличье после пары сценографических штрихов: опускаются шторки — и персонажи переносятся из одного дома в другой. Этому театру-балагану созвучна броская манера игры, временами доходящая до фарса и почти что «театра ужасов», гиньоля, — когда Кукушкина в исполнении Антонины Введенской готова положить руку под топор. Маменьку, сбывающую с рук двух дочурок, актриса делает откровенной лицедейкой, доводя каждую свою сцену до остроты скетча. Пластика артистов — емкая и выразительная: Игорь Шибанов в роли чиновника Юсова то заискивающе приседает, то безмерно раздувается; с невесомостью мальчика на побегушках движется Белогубов (Радик Галиуллин); упорядоченной стертой массой окружают Юсова молодые чиновники. Лишь один персонаж сохраняет здесь личное пространство — Жадов в исполнении Ивана Батарева. К идеализму главного героя, решившего жить честно и порвавшего все карьерные связи, артист отнесся с предельной искренностью. И даже когда в финале герой не выдерживает и под давлением жены идет к дядюшке на унижение — просить «доходного места», режиссер мизансценически отделяет его от остальных. Все персонажи, механично кружа вокруг Жадова, уходят со сцены (читай: со сцены жизни), он — остается как воин в поле. И когда в финале Жадов декларативно обращается к залу со словами о том, что его честная жизнь будет состоять из трудов и лишений, слова эти не кажутся выспренными. Театр, способный сегодня говорить со зрителем по-старомодному ясно и просто, без заведомой иронии и радикальных режиссерских приемов, ценен своим нефальшивым звучанием.
