За Кадрами

Каждому, кто собирается на премьеру ТЮЗа, хочется выдать предуведомление. Если вы не смотрели «Приговоренный к смерти бежал, или Дух дышит, где хочет» Брессона, не ходите. Не умножайте страдание. Или посмотрите фильм прямо перед походом. Лучше накануне или в день спектакля, чтобы помнить наверняка. Не эстетствуйте: смотрите в русском дубляже. Отнимет всего полтора часа жизни. Зато будете намного лучше понимать, что слышите и что осталось от исходного объекта.

Потому что Дмитрий Волкострелов, кажется, этот фильм любит. Степень привязанности по спектаклю не вычислить, но материалы «около Брессона» собраны так подробно, так хирургически точно склеены с кино, что сложно представить, как такую работу можно проделать с неинтересным или не резонирующим.

«Приговоренный» в театре — разговор о том, как смотрят кино синефилы. Многократно. С чтением прямой речи. Со знанием эпохи. Пониманием влияний. С разговорами о том, как это сделано и почему, которые приводят к пониманию механизма и возможности его воспроизвести — и использовать.

Лента Брессона могла бы затапливать залы слезами — история о побеге из тюрьмы обреченного на смерть человека, участника французского Сопротивления, партизана. Она прямолинейна: полтора часа зритель следит только за дотошнейше переданным процессом спасения. «Приговоренный» в кино, который в 1957-м даже не стали показывать в вечерней программе Каннского фестиваля (побоялись скандала — тема еще саднила), сейчас смотрится комфортным, не тревожащим. Линейное повествование. Внятная история. Тема опять же. Финал известен.

Однако лейтенант Фонтен слишком стерилен, напоминает марионетку в невидимых руках, чья задача — прийти из пункта А в пункт B. Брессон не дает сопереживать герою в том числе и оглашением конца. И единственное ощущение от просмотра — что перед тобой прошла очередь из картонок с назидательными надписями. Будто рассматриваешь клеймы со сценами из жития. Перед глазами страдание, но оно слишком обобщено и удалено.

Фильм четко поделен на три равные части по полчаса: знакомство с героем и его первый, самый энергичный, рывок к освобождению, разбор двери от камеры; ожидание возможности бежать, нерешительность; подробно задокументированное бегство. Начало еще обещает напряжение и пытается вовлечь зрителя, финал торжественен и готовит почву для фанфар справедливости, середина мутна и мучительна так же, как попытка решиться.

Волкострелов — еще одно свидетельство неравнодушия к источнику — точно фиксирует строение исходника, функции частей и, главное, его нарочитую плоскостную природу. Его спектакль идет по пути, намеченному Брессоном, но достигает, естественно, собственной цели.

Фильм здесь еще больше очищен и сведен лишь к тексту диалогов. Алиса Золоткова, Александра Ладыгина и Аделина Любская принимают вид уже «классических» волкостреловских ретрансляторов — простые прически, умытые лица, белые неприталенные рубашки с воротником-стойкой, черные узкие брюки, светло-серые конверсы — и читают текст. Чаще размеренно, иногда ускоряются; не интонируют, не «красят» голосом. Воспроизводят. Почти не двигаются: поиграли в «прологе» в хор, постояли на ступенях-скелете справа и сели до аплодисментов на три стула. Поворот головы — событие. Их место и скромное, и важное: герой тут — текст, способы общения с ним, но без правильного донесения не обойтись.

Сначала мы слышим «Приговоренного» как он есть. Волкострелов дает прочесть все реплики героев (а на самом деле героя — говорит, за редким исключением, лишь Фонтен) одну за другой, опознать сами диалоги, войти в игру. И он соблюдает границы, заданные Брессоном. Чтение обрывается на том же месте, где начинается новый виток истории в фильме: дверь разобрана, пора думать о том, как осуществить план.

В случае Волкострелова же пора разобраться с тем, что такое фильм. Этот и, наверное, любой. И что такое его текст. Не одни же диалоги, право. Так реплики «Духа» встречаются с тем, кто их написал. Сначала вежливо встают рядом — вот справка о том, как принимали современники, но мы все еще продолжаем следить за сюжетом. Вот рассуждения Брессона о том, как работают его артисты, что он от них хочет. Слова терпят, хотя и начинают сливаться со своим создателем воедино. Разноприродные куски смонтированы так, что бытовые реплики из комнаты для умывания рифмуются с рассуждениями о технологии и философии кино, обретают неожиданный и местами пугающий объем. Брессон в этом диалоге постепенно обретает черты демиурга — и да, того самого кукловода. За вспоротой подкладкой простой на вид вещи обнаруживаются жесточайшая система и точный расчет. Наконец, машинка разваливается и демонстрирует свою природу.

Хотя, честно говоря, естество тут и не скрывалось. С самого начала спектакля, в микропрологе, мы видим слишком белый, преувеличенно яркий свет, данный на верхнюю часть задней стены Новой сцены, и картонки. Это первые кадры «Приговоренного»: глухая стена тюрьмы, интертитр с рукописным пояснением режиссера («Эта история произошла на самом деле»), памятная табличка («В этом месте страдали») и название ленты. Их кто-то меняет местами, видны хватающие снимки пальцы. Если сидеть близко, увидишь и того, кому они принадлежат. Молчаливый андрогин властвует над установкой, более всего сходной с громоздким принтером-сканером. Когда на сцене дан свет — крышка сканера открыта, когда она опускается — наступает «зтм».

До поры его работа незаметна: чтение может дробиться темнотой и само по себе, это не кажется важным элементом. Карточки-кадры же исчезают, чтобы вернуться и аккомпанировать уже сломанному тексту. Когда они снова появляются вверху, то ложатся уже беспорядочным веером. Реплики мешаются, сюжет разлетается — будто кто-то неосторожный высыпал упорядоченные слайды и теперь достает по одному, пытается сложить целое.

Пристальное внимание к синематографу приводит к логичному финалу: все сведения добыты, фильм оброс живыми свидетельствами создателей, критикой, отзывами современников, подробностями работы. Он засмотрен до дыр, известны все версии и варианты переводов (Волкострелов начинает с немного заносчивой для стороннего человека демонстрации нескольких русских переложений Le vent souffle où il veut, а в финале, пройдя весь спектакль по русскому дубляжу, демонстрирует оригинальную французскую дорожку). Давно понятно, как это сделано и почему, что стоит за каждым элементом. Заинтересованный практически реконструировал процесс съемок, знает их разве что не по часам. Остается лишь святая святых — монтажная.

В ней же — лишь аппарат для проявки пленки, стол, на котором будут резать, и запись звука. Свет, тень, картинки и голоса — вот вам и кино. Волкострелов и в этом следует Брессону. Тот разложил пошагово схему побега — и сделал из этого фильм. На сцене ТЮЗа же появилась инструкция о том, как такой фильм сделать самому.

P. S.

За описанным следует финальный сегмент спектакля — возвращение к линейности, пошаговому движению и финал со стихотворением Поля Элюара «Свобода», еще более пафосный, чем «если бы меня сейчас видела мама» у Брессона. Волкострелов разлагает конкретный фильм и кино вообще на атомы — и бережно собирает обратно в нужном порядке. Это можно зачесть за утешение, но автор текста склонна считать этот конец некоторой уступкой.